Интервью с О. Арефьевой для газеты "АиФ - Молодой". Апрель 2001 года

Зоя:
– Судьба Ваших клипов.

Ольга Арефьева:
– Судьба клипов… Ну, мы их снимаем, это показывают несколько раз в тех местах, где согласны показать бесплатно. Деньги мы принципиально не платим, за то, чтобы нас крутили.

– Какой самый классный клип для тебя? Получилось ли то, что тебе хотелось?

– Дело в том, что от задумки до воплощения – очень большой путь, и всегда к этому моменту уже столько происходит всего, что не знаешь… То, что было сначала, исчезает, и появляется что-то другое… Всегда есть элемент того, чего не ожидали, и всегда есть элемент того, что получилось, как бы, не то, что хотели. Т.е., они и лучше, и хуже, чем ждешь.

– Вы их снимаете за свои деньги? Или есть какие-то большие дяди с толстыми кошельками?

– Нет, это совсем не в наших правилах, мы все делаем за свои деньги. Таким отношениям я не очень-то доверяю, когда кто-то тебе почему-то дает деньги. Наверное, он что-то хочет за эти деньги получить.

– Ваш последний клип, расскажи о нем.

– Это клип "Куколка-бабочка". Его снимала студия "Пигмалион". Тоже, вообщем-то, на некоммерческом интересе они снимали, просто им хотелось. Туда вошли кусочки любительских съемок, которыми мы развлекались в деревне, снимали все, что нам казалось прекрасным, красивым, интересным. Когда я им показала свое это любительское кино, они сказали, что придется тебя просто на работу брать к нам.

– Ты сама снимала?

– Да. Я впервые в жизни взяла камеру, и летом мы развлекались, снимали там закаты, рассветы, танцы, собачек, друг друга… И кусочки вошли в клип.

– Вы его уже куда-то отдавали?

– Ну, пока не особенно куда. Его показали по "Дарьял-ТВ", вот это я знаю. Клип, видишь, такой предмет, он должен много раз прокрутиться, чтобы его хоть кто-то увидел. Но наши клипы проходят буквально несколько раз, так что их увидеть можно только при большом желании.

– А вы не пробовали сделать сборник? 

– Во-первых, сборник у нас пока не набирается. Во-вторых, это забота. Это такая времяемкая работа, чтобы все это сделать и выпустить. Т.е., по идее, если бы меня было пять, то я бы очень много успевала побочных вещей сделать, но, в принципе, получается, что я должна выбирать что-то. То же самое с людьми, которые мне помогают. Т.е., их достаточно много, но они все загружены.

– Клипы не помогают в раскрутке?

– Клипы –это скорее развлечение. Это такая штучка, которая позволяет реализоваться как-то еще. Рекламную нагрузку, мне кажется, для нас они не выполняют. Их все можно крутить, но при этом уровень у них такой, что малобюджетность их видна все равно. Поэтому каких-то международных премий они не сорвут все равно. Или там всероссийских… Мы их периодически показываем на концертах, перед началом.

– И этого тебе достаточно?

– А что я могу сделать? Тут можно выйти на другой уровень разговора и на другую мысль: когда что-то делаешь, удовольствие должно быть не оттого, что ты когда-то что-то за это получишь, а от самого процесса. Я вообще так к жизни отношусь, когда я делаю какое-то дело, мне не важно доделать его к такому-то числу, или к такому-то году, и получить за это то-то и то-то. Я просто по жизни делаю то, что мне приятно, и все идет, как идет. И в принципе оно идет довольно неплохо. Просто без нажима.. Есть такое выражение "нельзя толкать реку". Вот я не толкаю реку…Тем более эта вот промодеятельность, она вполне может вылиться в дополнительную работу. А моя деятельность состоит в другом, моя работа находится внутри, это что-то такое творческое…Как говорил Олеша: "Я могу без необходимого, но мне невозможно быть без лишнего". Я все время занимаюсь лишним, а необходимое приходит само собой.

– Как ты себя видишь? Ты больше поэт или музыкант, я знаю, ты танцуешь, и это тоже всерьез?

– Все вещи, все элементы жизни, они для меня важны не более и не менее друг друга. Я не могу вытащить какой-то кирпичик, и назвать его своей профессией или своим делом, Я не могу вытащить один кирпичик, и сказать, что он лишний. У меня все стоит на одной доске. Я стараюсь, чтобы я ощущала, что все идет правильно. От этого я получаю такое ощущение счастья! Оно не поддельное, и его невозможно ничем заменить. И когда оно есть, значит все хорошо. В каком виде – это достаточно неважно. Не будет в одном, будет в другом.

– А концерты – это какие-то особенные состояния?

– Концерты –это такой отдельный план жизни, С одной стороны, он очень большой и трудный, и очень сильно изменяющий меня. С другой стороны, он как бы и не присутствует. Это такая черная комната, куда я захожу, и там меня разбивает на атомы. Потом я опять собираюсь из атомов и возвращаюсь. И вышла я та же самая, которая зашла, или другая – это неизвестно. Но в принципе на этом все кончается. Черная комната где-то там осталась, и как бы ее и не было. А вся остальная жизнь, она в другом. У меня ассоциация возникла, как у Кастанеды было в книжке, что у него была левая сторона… Ему говорили, вспомни свою левую сторону. А он ее не помнил. Оказывается, огромное количество времени он жил двумя жизнями. Он переходил в другое состояние и жил там другой жизнью. Потом возвращался в первое состояние, и не помнил другую жизнь.

– У тебя тоже есть ощущение, что ты живешь двумя жизнями?

– Это не то чтобы две жизни, но в какой-то точке есть перемычка. В принципе на концерте я очень много отдаю, И если я буду все время отдавать, то скоро меня не останется. А получать и создавать, и нарабатывать какие-то вещи я могу только вне концертов, вне вот этой самой ипостаси сценической. На сцене происходит работа с какими-то огромными энергиями. Они очень трудные и опасные. Не знаю, многие мои друзья поэтому даже не ходят на мои концерты. Я с ними дружу в другой жизни, а на концерты они ходить боятся. Потому что им страшно видеть, в какой я нахожусь опасности, на какой огромной высоте, тот же самый человек из плоти и крови, точно такой же. От меня это требует мужества, причем уже не совсем человеческого мужества, и чтобы это все переносить нормально, получается, что я переключаю состояния. Я вхожу в состояние воина и выхожу на сцену. Все остальное время я живу в достаточно мягком мире, среди людей, которых я люблю, среди вещей, которые мне нравятся, среди природы, музыки. И в это время я в основном создаю все то, чем потом делюсь.

– Где тот источник, из которого ты черпаешь силы? У тебя есть Учитель?

– Любой человек может быть учителем, если быть наблюдательным, очень много можно извлечь уроков. А такого Учителя… может быть, нет, может быть есть, не знаю. Очень громко было бы сказано.. Много, конечно, друзья помогают, они же видят, что со мной творится. Но они не могут мне помочь, когда я нахожусь на своем фронте. Тут я одна. Мне могут помочь в чем-то: в быту или в делах. Просто могут помочь тем, что они есть, и вместе со мной радуются. Но когда я выхожу на сцену, я, конечно, одна. Да и самое трудное происходит после, когда концерт позади, после этого наступает самый тяжелый момент. Это довольно страшный момент, несколько дней такого тяжелого отходняка, довольно мрачного. Это состояние человека, который умер. И опять родиться – это очень трудно. Тем более мне это приходится делать в одиночку. А с друзьями я встречаюсь в основном, когда мне хорошо. А когда мне плохо, мне никто не может помочь. Остается только терпеть. Но у меня никогда нет ощущения полного дна. У меня есть ощущение, что я отдала себя всю, и на некоторое время я пустая. Я знаю, что в меня втекает обратно жизнь, и поэтому я себя успокаиваю: да, мне сейчас плохо. Пройдет день и мне станет лучше, я заполнюсь обратно, это требует времени.

– Импульс, который тебе дает новую песню… Ты уже знаешь эти состояния? Они приходят сами или ты что-то для этого делаешь?

– Нет, делать я не делаю, и состояния эти я не совсем знаю. По большому счету это все загадка, я сама не знаю, как это получается. И в тот момент, когда песня не идет, в тот момент я даже себе представить не могу, что она когда-то пойдет. И я совершенно не понимаю, откуда взялись все остальные, которые до этого были написаны. То есть, я себя как бы утешаю и себе говорю, но ведь вот это все вроде как тоже я сделала, значит, не бойся, дальше все тоже будет. Но у меня никогда нет ощущения, такого настоящего, что это мне подвластно, что это будет обязательно. Это мне неподвластные вещи, и они по большому счету неопределяемы. В основном это находится в стадии отсутствия. Эти приходы, они бывают и тут же забываются. То есть все, я это прошла, этого уже нету. Лежат стихи, какой-то материал, с которым надо дальше работать, производить уйму действий, т.е. их надо редактировать, куда-то относить. Писать музыку, записывать. Но сам творческий момент, он неопределяем. Поэтому если дать себе поверить, что это в последний раз, то спокойно можно в это поверить. Остается только себя успокоить мозгами. Сказать: "Ну, это же было уже сто раз, а потом, все равно, брали и приходили песни. Значит, такова жизнь, такова природа творчества". А в основном я занимаюсь другими вещами, совсем другими, об этом можно долго рассказывать.

– Как давно ты танцуешь?

– Танцы – это такой тоже способ общения с миром, невероятно сильный способ. Меня очень это всегда цепляет, когда другие люди по-настоящему танцуют, это бывает редко. Я понимаю, что это способ познания мира, но в этот момент мне кажется, что это самый сильный способ. В другой момент что-то другое. Вобщем, это способ не меньший, чем любые другие: чем философия, чем наука, чем искусство, чем вообще все, что угодно, рождение и смерть. Ну, может быть, поэтому я и начала танцевать, это произошло, наверное, очень поздно. В то время, когда люди заканчивают танцевать, я начала. Разумеется, я уже никогда по-настоящему танцевать не смогу, для этого у меня уже нет ничего, но мне просто это нравится ужасно, сам процесс. Я хожу во многие места, есть много мест, где люди этим занимаются. И много людей. И по большому счету я не танцую еще. Я еще только отыскиваю, где вообще находятся мои конечности, каким образом мое тело контачит с миром. Это целый путь, этим можно заниматься всю жизнь и не прийти к какому-то результату потрясающему, но это настолько же интересно, как любой путь. И честно говоря, мне не хочется акцентировать внимание на танцах, потому что может сложиться впечатление, что я действительно танцую. Это мне нравится, так же, как я сняла свое любительское кино, оно кому-то понравится, мне оно нравится, но записывать это в мировые шедевры рано. И чего мне какие-то свои самодеятельные потуги куда-то выдвигать. Все равно ясно, что мой путь, моя работа другая, а это способы заполнения себя.

– Сформулируй, пожалуйста, три вещи, которые тебя в этом мире не устраивают?

– Мне вообще нравится, как мир устроен, мне нравится, как Бог все придумал. Я страшно радуюсь тому, что он есть. А то, что мне не нравится, я даже не знаю, как говорить об этом, есть ли оно? Потому что все устроено так. Как оно есть. И у меня нет претензий. Наверное, во всем есть смысл какой-то, как в картине – в ней есть цвета яркие, бледные, есть светлые, а есть темные. Поэтому нельзя взять и убрать из картины темный цвет, картина пропадет. Только мы не видим ее пока в целом, это, на мой взгляд, тоже временно. Поэтому у меня нет претензий к этому миру.

– Ты вот так говоришь, а в песнях у тебя, на мой взгляд, совсем по-другому. Твои песни это и бунт, и протест, и отрицание иногда. Создается ощущение, что ты хочешь разрушить все то, что тебе не нравится, для того, может быть, чтоб на этом месте вырос какой-то красивый цветок. Если ты знакома с индийской мифологией, у индусов есть три верховных Бога: Брахма, самый главный создатель Вселенной, Шива – разрушитель, и Вишну – созидатель. У каждого своя задача. Слушая твои песни, мне кажется, ты больше Шива. Иногда ты очень воинственна, и действительно те энергии, с которыми ты общаешься, в эти моменты очень опасны и разрушительны.

– Ну, это тебе так кажется, мне так не кажется. Мне вообще кажется, что то, что я пою, это одна сплошная непрерывная любовь, и больше ничего.

– А это и есть любовь. Разрушение – тоже любовь. Иногда просто необходимо что-то разрушить, чтобы дать возможность пробиться новому ростку.

– Настоящая любовь, она отличается от ненастоящей тем, что человек готов в этот момент умереть, что ему все равно, потому что он уже на вершине счастья. Вот эта готовность тебе, наверное, и кажется разрушением. Наверное, это разрушение каких-то вещей, которые стоят на пути, какого-то эго, каких-то своих страхов, каких-то своих позиционирований человеческих. Так и так они разрушаются, с годами, со временем и вообще в человеческой жизни. Мы здесь для этого и существуем, чтобы разрушить все эти оболочки, и тогда откроется ядро. Это ядро – любовь. И по большому счету это все созидание. 

– Ты как бы все время уходишь из этого мира "по небу босиком", ты как будто не здесь…

– Я очень даже здесь. Просто нельзя привязываться. Как только ты привязываешься, так тебя за эту привязку обязательно очень больно дернут. То есть можно быть здесь, любить это все, быть в этом всем, и при этом быть готовым умереть. Это вот то состояние, к которому идут все, все религии, и все люди, которые идут по Пути. Быть готовым это все оставить, ради Бога, например. То есть в тот момент, когда мы умираем, мы на самом деле соединяемся с Богом. А есть люди, которые не хотят умирать. Они остаются тут привидениями, они с Богом не соединяются. Они потом висят над своими сундуками, а, может быть, над своими пластинками… Я, например, не хочу, чтобы для меня так кончился мир, чтобы я тут сидела и дрожала над своими костюмами, своими возлюбленными, какими-то своими сбережениями, или чем-то еще…, и не могла умереть.

– Когда ты была маленькой девочкой и только начинала петь, наверняка твое мироощущение было другим…

– Мне периодически кажется, что я не изменяюсь, остаюсь все та же. А периодически кажется, что я изменяюсь, но этого не замечаю.

– Когда я тебя еще не знала, а только услышала несколько твоих песен, мне стало интересно, и я у кого-то спросила о тебе, какая ты? Мне сказали, что ты из тусовки хиппи. Это правда?

– Конечно, нет. Честно говоря, для меня загадка, почему меня к хиппи причисляют какие-то недалекие люди, любители ярлыков. Я никогда не была хиппи. И вообще я никогда не была кем-то и с кем-то. То есть, у меня есть там своя жизнь, я ее живу себе потихонечку, а кому-то очень не нравится, что человек сам по себе живет, им хочется его посадить в колбу, выпарить в кислоте, взять сухой остаток, и чтобы ему все было понятно. А в жизни ничего понятно не бывает.

– Ты поешь: "Это не Рок…", а что такое Рок?

– Не знаю.

– Между тобой и Роком можно поставить какой-то знак?

– Знак вопроса. Нету Рока, я не знаю что это такое. Дело в том, что термин это ложь. Я не помню, кто это сказал, что мысль изреченная есть ложь. Ну что такое Рок, объясни мне сначала это. Я не считаю, что я Роком занимаюсь. Я вообще не занимаюсь стилем и движением. Для того, чтобы люди вообще могли разговаривать, им приходится неназываемые вещи как-то называть. Ну, просто чтобы ими хоть как-то оперировать. Но получается, что один человек понимает под этим названием одну вещь, а другой другую. И поэтому они между собой не могут договориться. И тут уже надо понимать, что человек имел ввиду.

– Хорошо, вот ты поешь "это не Рок", что ты имеешь ввиду? Ты же оперируешь этим термином, какой смысл ты в него вкладываешь?

– Ну чем хороши стихи… Тем, что они называют неназываемые вещи, только они делают это не прямо. Они делают это на уровне от левой стороны к левой стороне, от несознаваемого к несознаваемому. И эти вот стороны – они могут друг друга понять. Почему получается, что через искусство люди договариваются. А потом заговорят о чем-нибудь, и тут же переругаются. Только что они сидели вместе и рыдали над "Страстями по Матфею", и они друг друга понимали, и мир этот понимали в полноте, а потом они заговорят, и там вот это пойдет: демократы, Ельцин, а этот Иуда, и все… и мира нету, а есть эта галька, эти камни, которые люди жуют и никак не могут выплюнуть. Нету между ними ни жизни, ни речи, ни энергии, а есть только такое болото, лимб… Лимб это такое место, где люди ползают и не могут никак подняться, не могут выползти из грязи. Вот почему я могу сказать два взаимоисключающих выражения, что слова, речь – это грязь, а с другой стороны я могу сказать, что в начале было слово, и слово было Бог. Слова это, с одной стороны, величайшее, что есть в мире, с другой стороны, самая коварная низкая западня, ловушка и обманка.

Взять какое-нибудь ремесло… Вот человек вырезал ложку из дерева, этой ложкой можно поесть, и он таким образом, достаточно прямо и достаточно честно и откровенно передал свои чувства и свою любовь. А попробуйте на словах договориться, что такое то, что такое это, и кто что сказал, и уже все, запутаетесь.

– Что тебе в твоем нынешнем "Ковчеге" не нравится?

– Я не могу сказать… Это то же самое… Как можно о неназываемых вещах говорить… Что такое "Ковчег"? У меня сейчас там уйма проектов, каждый из них по-своему "Ковчег". И про что мне говорить?

– Твои вечера… Как они проходят?

– Ну, я либо где-то занимаюсь, танцами, например, либо я хожу на какие-то концерты, либо я хожу в кино с друзьями, либо друзья приходят ко мне, и мы слушаем музыку или смотрим какое-нибудь кино. Это бывает редко… Бывают репетиции. Но вообще я стараюсь репетировать днем.

– Где больше кайфа, на концерте или на репетиции?

– Ну то, что на концерте – это трудно назвать кайфом. Везде есть настоящие моменты и везде есть трудные моменты, и те же самые концерты у меня очень часто начинаются с мысли, что скорее бы все это было позади. Это такая личная битва всегда… А кайф, он, на самом деле есть. Я бы, наверное, не занималась всем этим, если бы не было кайфа. Но это может быть примерно то же, как люди занимаются, например, каратэ. И им это делать тяжело и больно. А потом бывают соревнования по каратэ. Это еще более тяжело и еще более больно. При этом спроси их: "вам нравится?", и они скажут: "нам нравится". Спроси их: "вы счастливы?", и они ответят: "мы счастливы". И вот это тоже самое. Вот это непрерывное ощущение безумного счастья, оно сопровождает деятельность, когда она идет правильно. Но на концерте оно идет фоном. А во время концерта есть ощущение дичайшего напряжения – и умственного, и физического, и психического, и энергетического, и эмоционального. То есть это довольно сильное напряжение, и вот этот счастливый фон, он в этот момент не на первом месте. На репетициях как бы нету вот этого экстраординарного состояния, то есть там как бы все тоже приятно, здорово, и это тоже работа, такая трудная работа внутри. И при этом сама музыка …доставляет удовольствие не только слушателям… Почему музыканты вообще этим занимаются? Им иногда даже все равно бывает, слушает их кто-нибудь или нет. Сама музыка, она вот это дает. Кроме того, есть такой момент: после плохой отдачи после концерта, тяжелой энергетически, потом идет хорошая отдача. Появляются люди, на которых это хорошо подействовало, они там тебе пишут письма, они там тебе что-то говорят, они там уже сами начинают что-то делать, это всегда безумно приятно, это человеческая отдача. Все-таки мы работаем еще и с людьми, получается. Как сказал палач: " Я работаю на воздухе, я работаю с людьми". Поэтому тут как бы чем труднее, тем лучше. Легко не бывает. Легко – хорошо не бывает. И сравнить опять же нельзя. Какое мне состояние больше нравится, они мне все дороги. Без них нельзя, дом без стен не дом, без крыши не дом, без пола не дом. И нельзя сказать, что мне больше нравится у крокодила хвост, чем голова. Как сказал, по-моему, Калугин: "Если вам в морской свинке нравится только голова, то когда вы ее отрежете, вы получите не идеальную свинку, а свинку без головы, свинячью голову.

– Тебя устраивает нынешний состав "Ковчега"?

– Они уже со мной шесть лет. Это сложные отношения, это как семья. В семье есть всегда любовь, есть быт, усталость друг от друга, совместно прожитые счастливые минуты, и огромное количество взаимных претензий. Вот как в семье, так и в группе. Они, конечно же, меня устраивают, потому что других у меня нету, и как бы не предвидится. Потому что все в жизни у меня, не знаю как у кого, но у меня происходит по единственно возможному способу. И если вот этот человек со мной играет, то бесполезно пытаться другого на это место примерить, он все равно не прирастет. Но кроме "Ковчега" у меня есть еще несколько проектов. У меня есть проект с пианистом – "Рояль-Ковчег", и еще проект с Петром Акимовым... Он ездит сюда из Питера, и я уже три раза ездила в Питер именно с этим концертом. И здесь у нас в Москве было четыре концерта, это тоже по большому счету "Ковчег"… Просто мы в разных фазах отношений находимся. То есть когда проект начинаешь, это как любовь. Ее начинать всегда кайфно. Потом уже накапливается много, много всего, но это жизнь, и она из этого состоит. Не бывает так, чтобы все время было состояние, как будто ты только что влюбился, и хочется все время за ручки держаться, глядя на луну. Дальше начинается семья, дети, дом, воз, который надо везти. В музыке так же. Вообще концерты – это тот костяк, на котором висит все остальное. И если у меня впереди нет концерта, то у меня как бы нет будущего. А когда они есть, то сразу есть, куда я тянусь, к чему я иду, к чему я готовлюсь, о чем переживаю. Это станции. Вся остальная жизнь это все-таки движение от одной станции к другой.

– Ты помнишь, когда и как ты написала первую песню?

– Во-первых, я не очень помню, во вторых, первых песен много было, в разное время, и какую из них считать первой…Я не знаю, там в каком-то чуть ли не пятилетнем возрасте уже сочиняла какие-то стишочки смешные… И бормотала, и напевала. Но дети все сочиняют, они постоянно что-то бормочут, складывают слова, что-то напевают. И с какого момента начать отсчитывать, что это уже песня, а это еще нет.

– Как мама твоя относится к тому, что ты поешь?

– С этим трудно, конечно. Она, как и мои друзья – не совсем…Она не соединяет эти вещи. Много лет она просто в это не верила, она не понимала, чем я занимаюсь, чего я делаю. Тем более что много лет я вообще непонятно на что жила, непонятно где и как существовала. Они (родители) меня спрашивали: "А сколько ты зарабатываешь?" А я нисколько не зарабатываю. И я им говорю: " Столько-то". Ну, просто сумму какую-то вру из головы. Они говорят: "А сколько у тебя концертов в месяц?" А у меня нисколько концертов в месяц. А я говорю, ну там два… Они берут, умножают эту сумму на два и говорят: "Ничего себе! Ну, как можно жить на эти деньги?" Я говорю: "Мама, это моя работа". А они мне: "На хрен бросать нужно такую работу!" Они этого не понимают. И это невозможно понять. Я тоже это знаю. Это такие вещи, если ты сам в них не побывал, то это невозможно другому человеку объяснить. Зачем люди занимаются годами каким-то абсолютно абсурдным делом, почему оно их так сильно увлекает. И почему они всю жизнь на это кладут? И почему, когда у них начинает получаться, они вдруг его бросают и говорят: "А я вот потерял тот кайф, который у меня был тогда-то, я хочу, чтобы он вернулся".

– Мама ходит на твои концерты?

– Она не здесь живет. Она была как-то на одном концерте, она начала понемножку что-то понимать на таком уровне, не совсем том, то есть совсем не том. 

– Ты с Урала?

– Ну у меня родителей туда отправили по распределению. Они там прожили год и родили меня. Уральской девушкой я так и не стала, хоть я там и выросла. Я выучилась в Свердловске в музыкальном училище, а потом в Москву попала просто случайно. Приехала на какой-то фестиваль. А потом как-то осталась, и потом еще года два просто проболталась, пока не поступила в Гнесинский институт, или год… Ну вобщем для статуса я скорее поступила в институт на эстрадный вокал, чтоб было понятно, по крайней мере, моим родителям, чем я тут занимаюсь. Я не ехала сюда прицельно, просто случайно оказалось, что это мое место.

– Твой дом – это здесь?

– Да. Больше я не вижу никаких вариантов, никуда не собираюсь передвигаться. Мне здесь нравится.

– Ты мыслила себя певицей? 

– Нет, я не знала этого, и до сих пор в это слабо верю, то есть по своему складу я не певица, не актриса, не звезда… Есть такие люди, которые без поклонников, как без плюшек. Они так радуются, так балдеют, когда к ним подходят и говорят: "О! Вы любимый артист моей мамы! Можно у вас автограф?" Мне просто дурно становится, когда меня узнают, в основном я стараюсь, чтоб меня не узнавали. А когда узнают, начинают подходить и спрашивать, когда у меня следующий концерт, когда следующий альбом, "а правда, что вы Ольга Арефьева, мы вас слышали, мы вас видели...", я просто мечтаю сквозь землю провалиться, и мечтаю о том, как бы удрать. В основном я говорю, что я не Ольга Арефьева, или говорю: "А вам приятно было бы, если бы с вами с утра до вечера разговаривали только о станках?" А есть люди – настоящие артисты, они по жизни артисты. И если с ними этого не происходит, они начинают бояться, что-то не то с ними происходит или чего-то им не хватать начинает… Я не настоящий артист. Для меня немножко другие приоритеты. Для моих родителей я тоже не настоящий артист. Я для них их дочка, такая немножко с прибабахом, они не могут понять, как это меня занесло, им было бы спокойнее, если бы я занималась чем-нибудь другим. Они инженеры, университет закончили, с литературой, музыкой они никак не соприкасались.

– У тебя есть песня об Ахматовой. Почему? Ты ее любишь, как-то выделяешь среди поэтов?

– Ахматову? Не знаю, не могу сказать, она для меня какая-то надломленно сложная. Вобщем, не могу сказать, что я с ней в полноте нахожусь. Для меня это такой другой мир, в который я только одной ногой могу заступить…

– А с кем ты в полноте, есть такие?

– Не знаю, не могу сказать, много чего есть и много кого есть. Но они все тоже отдельно. И я тоже отдельно. Поэтому я не рискну.

– Ты в школе пела, участвовала в художественной самодеятельности? 

– Ну да.

– У детей есть желание подражать кому-то. Например, прочтут книжку Гайдара и хотят быть тимурами, или услышат любимую песню в исполнении любимой певицы и начинают ей подражать. У тебя была подобная влюбленность, которая тебя подхлестнула? Вот, встретили тебя на концерте Козакова, читающего Бродского… Как тебе Бродский?

– С Бродским я тоже не в контакте, скажу тебе честно. Хотя его многие считают единственным гением. Нет, по поводу стихов это вообще сложная история. Бывает так, что мне понравится вообще незнамо что, то, что никто не знает. Например, была Анна Сверщинская, поэтесса польская, ее никто не знает, а мне она понравилась. Читала ее в переводах. Мне может понравиться одно стихотворение, Цветаевой, например. Но есть такая порода цветаевских девушек… При этом я в них не войду никогда. Мне будет нравиться вот это одно стихотворение. Или там десять стихотворений. Или будет нравиться несколько слов. А так вот узнаешь пополнее и выяснится, что все остальное – нет.

Привязанностей много, но они такие тоненькие, нет такого каната, на котором бы я, как водный лыжник, ехала за таким-то именем. Есть огромное количество ниточек, такая паутина, которая во все стороны тянется, и по каждой из этих ниточек я самый настоящий фанат. То есть в тот момент, когда мне что-то понравилось, то просто умри все живое. Я в таком восторге, и я так этим яростно делюсь с окружающими, что тот, кто мне попался на дороге в эту минуту, может меня записать пожизненно в фанаты того-то или того-то. А на самом деле это еще и фанат того-то того-то и того-то того-то. И вообще это как бы жизнь в полноте, эта все мозаика, в которой всему есть уголочек. Моментов было много. Там скажем, была Пугачева в 73-75 году. Это было потрясение. Я была маленькая совсем. Она оставила след, я считаю, огромный. Потом были Майк и Б.Г. Они тоже оставили след. А потом они уходят. Потом вообще был период, лет 10 или 15, когда я Б.Г. просто не воспринимала. И недавно он выпустил альбом "ПСИ", я послушала, вот "ПСИ" мне вроде бы понравился. А Майк это вообще странный случай, я его вообще никогда не слушала. То есть я его услышала один раз и сразу его поняла – полностью. И больше мне уже не надо было слушать. И поэтому я даже многих песен его не знаю, но он для меня есть сразу весь. И вот опять же, сказать, что я фанат Майка или не сказать? Фанаты, наверное, запинают. Они знают каждое его слово.

Был момент, когда мне попал в руки адрес Павича, и как раз я была в полном восторге от его книг, я их действительно все прочитала, и тут адрес его электронный… Я знаю, что он знает русский язык, и я дернулась написать ему что-нибудь, и поняла, что написать нечего. Ну что я напишу? Ну здрасьте, я девочка Оля, я прочитала ваши книги, вы знаете, что в России вас ценят и любят. Ну что это изменит для него и для меня? Ничего. Потом я кого-то другого прочитала и мне тоже понравилось. Но у меня осталось это в сердце. Или осталась там Ольга Славникова, недавно прочитала, уральская писательница. Написала классную книгу: "Стрекоза, увеличенная до размеров собаки". Я тоже дернулась ей написать, а потом подумала, ну что это изменит, что я напишу? Моя любовь выразилась в том, что я дала эту книгу еще кому-то почитать, всем рассказала, что мне понравилась эта книга.

– Как ты относишься к одежде, что она для тебя?

– Одежду да, я ее очень ценю и очень люблю. Вообще к предметам отношусь, примерно как к домашним животным, я их люблю, поэтому они меня тоже любят в ответ. Не знаю, заметно это тебе или нет, как тут все ко мне льнет, в этом доме, где все сделано мной. Вещи все просто тащатся оттого, что я рядом, и я тоже тащусь оттого, что они у меня есть. То есть вещи для меня не предмет красоты или престижа, главное, чтоб мне это самой нравилось и соответствовало моему состоянию.

– А в этом плане ты меняешься?

– Да, у меня был период, например, черный. Я много лет ходила вся черная. А потом у меня начался какой-то очень цветной период. А сейчас опять черный, но он как бы уже не период. Как бы снаружи черное, внутри цветное. Наверное, если задуматься, то можно найти логику, потому что я тебе говорила, что снаружи я не могу показываться людям, как я есть. Я всегда немножко прикрываюсь, А то, что внутри у меня, какие фейерверки, цвета (?) и клумбы, это узнать очень легко, но для этого нужно пройти эту защиту. Поэтому всегда, когда я выхожу на улицу, я какая-то вся закрытая, а дома я другая. Я даже отказалась поставить шкаф, а сделала такие открытые вешалки для того, чтобы мои прекрасные штучки, шмотки – видеть. Просто мне приятно их видеть. Мне это очень радостно. Я очень с большим удовольствием ими делюсь, в них всех наряжаю, всем дарю, даю поносить.

– По знаку ты…

– Дева.

– Ты легко знакомишься с людьми?

– Нет, я всегда довольно таки нелюдимой считалась и была. Это было реально, потому что в том круге, в котором я была, я не могла найти людей, соответствующих мне: по характеру, по темпераменту, по восприятию жизни. Сейчас я говорю про Тавду и про Урал. Это были два очень мрачных периода для меня. Может быть, поэтому я была там черная, как кошка. А в Москве я не сразу, но постепенно обросла людьми, которые мне ужасно нравятся. И в принципе, если я сейчас увижу человека, который мне нравится, я очень спокойно могу с ним познакомиться и очень спокойно могу с ним общаться сразу так, будто мы сто лет знакомы. Только это бывает редко, но все равно метко. Но все равно сейчас у меня очень насыщенный круг людей, с которыми я общаюсь.

– А в этот круг людей входят фаны, твои поклонники?

– Да, такое бывает. С одной девушкой я познакомилась… Я долго читала письма от нее в интернете, и одно письмо меня просто поразило в самое сердце. Она писала: "…вот сегодня юбилей, 25-й концерт Ольги, на котором я была…" Она не знала моих ранних периодов, а все это происходило в один момент, она за два, за три года посетила все концерты. Но это бы тоже ничего не дало бы ей, если бы однажды мы не столкнулись в коридоре места, где я танцевала, школы танцев. Она подошла и сказала: "А знаешь, я такая-то такая-то". Она просидела целое занятие, смотрела, как мы занимаемся. Она говорила, как это красиво, как здорово, я тоже хочу танцевать. Она мне не сказала, какая вы потрясающая певица и как я много слышала ваших концертов, она сказала, я тоже хочу танцевать. И получилось, что с тех пор мы так и танцуем вместе, и она уже со мной прошла огонь и воду, у нас есть с ней общий интерес. То есть любовь к моей персоне не может быть общим интересом со мной, а любовь к чему-то общему, она может.

– У тебя есть песня о том, что…ты очень легко привлекаешь любовь:
"Она может сделать, чтоб ее любили
Люди и птицы, Рыбы и звери…"

– Надо же, я ее один раз спела, и ты ее слышала…

– Ты ее не любишь?

– Нет, так получилось… Мы ее с Петром делали. Ты на концерте с Петром была? Сейчас вспомню. Но это любят не меня, а ее… "Перед тем, как уйти в темноту могилы, она сделает так, чтоб ее любили…" Это образ небесный. Это та она, которая возникает в тот момент, когда нет меня, когда я исчезаю. Реально в моей жизни, люди, которые в моей жизни присутствуют, если они любят ту ее, то со мной они не уживутся, они так и будут ее любить, а я буду их раздражать тем, что я ем, тем, что я сплю, тем, что я устаю, тем, что я бываю раздражена. У идеала не может быть этого. Не ходят в туалет ангелы. Любовь небесная это совсем другое. Поэтому люди, которых ты называешь фаны, они за этой пленкой. Потому что им меня просто нельзя видеть ту, которая есть. Иначе они просто не вынесут этого зрелища. Они скажут, неужели? Вот у Никулина была классная сцена, в книжке он писал. Сам Никулин в детстве пришел в цирк и как-то там попал за кулисы, и встретил в буфете клоуна, который пил чай с сушками. И он, так уже заранее хохоча, подбежал к нему. А клоун сказал: "Чего тебе, мальчик, иди отсюда". И мальчик чуть не заплакал, как же так, клоун и вдруг сидит и пьет чай с сушками, он же должен быть всегда клоуном, он должен на голове стоять и жонглировать сушками, а чай на пальцах крутить, а он сидит и пьет и говорит иди отсюда, мальчик, я устал. Вот те люди, для которых я клоун (артист – это клоун по большому счету), им нельзя меня живой видеть. А в жизни я дружу с теми, кто меня живой воспринимает.

– Мне больше всего нравится песня "Фарфоровая девочка". Что это за образ?

– Я не знаю… Вернее, это надо целый психоанализ проводить. Чтобы понять, что это такое. И то ты узнаешь один только план. В принципе, вот эта квартира, здесь жила бабушка… И я здесь встретила фарфоровую девочку. Бабушка умерла, здесь было все засыпано хламом ужасно, и среди хлама была девочка из белого фарфора, с собакой и отбитой рукой. Это единственное, что я взяла из этой квартиры себе. На самом деле это образ очень большой, и здесь как бы символично все. В тот момент у меня не было собаки, собака у меня потом появилась… и потом умерла. Потом вот это – с отбитой рукой… Это символ боли, получается, что это символ искусства. Когда ты выходишь на сцену, ты забываешь о своей боли, о своей отбитой руке, о своем вынутом сердце, ты поешь и улыбаешься. И зрители… кто-то поймет, а кто-то нет. А без этого не было бы искусства. Потому что ну что там веселиться? Можно спеть "юбочка из плюша", но это будет все равно мимо идти, зацепит только тогда, когда ты что-то перестрадал. ПЕРЕСТРАДАЛ, то есть оно осталось позади. И эта фарфоровая девочка, ты ее так удачно вспомнила, это та самая она, которая не здесь, конечно же. Она там где-то около зеркала. Она где-то там за зеркалом, за небом. А мы тут живем и становимся этим, только ненадолго.

– Ты сказала "юбочка из плюша", и я хотела бы узнать твое мнение о модной ныне музыке. Как тебе Земфира, Чичерина, саунд-трек фильма "Брат-2"?

- Земфира мне нравится, Чичерину я не знаю, "Брат-2" я тоже не знаю… Ну как относиться к этому? Раз это кому-то нравится, значит это хорошо.

– А относительно успеха вообще, относительно того, что у этой музыки совсем другие залы, это тебя не трогает?

– Это меня не трогает. Это же по определению так. Не должно валяться это под ногами. Оно не скрыто, в принципе, но оно требует небольших усилий, чтобы найти. И кто-то, бывает, просыпается, и находит. А кто-то еще спит. У меня есть песня: "Куколка станет бабочкой"… Многие люди пока что как куколки. Они не гады, не пни, они просто еще находятся в своей пелене. А бабочками они станут обязательно. Потом, не в этой жизни, так в той. Но это все процесс, это все медленно, мы как бы семена, в Библии часто об этом есть, о семени. А семена потом всходят…

– Ты как-то сказала в одном интервью, что шоу-бизнес это грязь. Это общее умозаключение или вывод, сделанный из собственного опыта? Ты как-то пыталась туда проникнуть? Откуда эта фраза?

– Не знаю, говорила я это или нет, почему-то ее вытащили… Наверное, можно поговорить и об этом. Там другие отношения, другие люди. Я не могу ТАК общаться с людьми и рассчитывать, сколько денег с этого человека можно снять, как они делают. Но, опять же, это их жизнь. Я себе избрала другую жизнь. Я общаюсь с людьми и радуюсь тому, что они есть.

– Тебя не волнует, насколько велика или мала твоя аудитория? Как ты относишься к тому, что твой жанр в принципе не будет собирать стадионы?

– Нет, не волнует. Я общаюсь только с теми людьми, которые понимают разницу. А подобные вопросы мне из года в год не стесняются задавать мои родители. Они говорят: "Вот к нам приезжала Азиза, они уклеили весь город афишами, пришел народ… Почему ты так не сделаешь?" Я говорю, мама, даже если я уклею весь город, все равно никто не придет, надо чтоб люди знали. Поэтому я выступаю в Москве, потому что в Москве живут люди, которые меня знают.

– А нет у тебя ощущения замкнутого круга?

– Нет, наоборот, у меня есть ощущение очень быстрого и очень интересного развития. Дело в том, что это работа. И кому надо, те все равно услышат. Есть такая штука. Значит, кому-то пока не надо. Остается только жалеть тех, кому надо, но они не могут услышать.

– На самом деле таких, наверное, много. Тебя это не угнетает?

– Меня нет. Их, наверное, угнетает. Был же такой период, когда вообще рок запрещали, того же Майка. Но все равно же их вся страна слушала. И все равно в это же время появился "Ласковый май". Я услышала, мне кто-то поставил кассету. Я говорю, что это за дерьмо собачье? А мне говорят, а вот знаешь, сейчас это очень популярная группа, их кассеты стоят дороже всех, их расхватывают как горячие пирожки. Я пожала плечами и я поняла, что есть два мира, два детства. И даже когда Майк разрешен, и даже когда он запрещен, и какой бы он не был, все равно будут люди, которые его слушают, и будут люди, которые слушают "Ласковый май", и так устроена жизнь, и ничего в этом нет плохого, наверное, в этом есть какой-то смысл. Наша задача – свое дело делать. Есть такие люди, которые начинают общество переделывать и получаются всякие Ленины из этого, которые всех хотят насильно сделать счастливыми и вложить в их головы свою систему ценностей. Система ценностей тоже у каждого, как бы, хорошая, как правильное писание, но хромает. Мы все по-своему однобоки, мы все люди. И невозможно что-то решить за другого человека, что ему надо для счастья. Получается одно только насилие и глупость. А такая ситуация, когда что-то надо искать, и если поищешь, оно найдется, и самое главное, что оно есть, то это, я считаю, самый кайф.

– Еще по поводу одной строчки хочу тебя спросить, "трава в моих стаканах", что это?

– Я понимаю твой намек, но это просто совпадение. Я читала какую-то штуку… Я не помню, кто писал в своих воспоминаниях, совсем старый ленинградский рок махровых времен…Человек там пел, какая-нибудь "Рубиновая атака" или что-то в этом роде, человек пел: "Курю сигареты с травою…", и в этом месте зал взрывается аплодисментами, а он не понимает почему. Оказывается, все усмотрели в этом намек. Но со мной ситуация не такая, в этот момент никто даже и не вспоминает про траву, которую продают стаканами. Здесь просто такой образ и все.

– Но это некий увиденный образ? К примеру, та же фарфоровая девочка – это увиденный образ. Хотя написание песни это, как правило, несколько импульсов, но всегда ли у тебя песня начинается с какой-то конкретной увиденной вещи, которая повстречалась на пути, попалась на глаза?

– Это Умка так делает. У нее есть способность писать с какими-то конкретными именами и переживаниями. Конечно, я могу вытащить какие-то связи, я даже однажды написала объяснение песни "Картонное пальто"…на нескольких страницах. Оно есть в интернете, надо его вытащить поближе, из архивов. Но смысл в том, что можно очень многое сказать. Но в тот момент, когда это пишется, это не анализируется, это просто пишется.

– Но потом ты можешь вспомнить ситуацию, из которой вдруг это начало вырастать?

– От ситуации это не зависит. То есть, оно зависит, но необычайно опосредованно. И от ситуации не той, которая в тот момент, а той, которая год назад или год вперед... Понимаешь, еще что бывает.

– Ты пророчишь в своих песнях? Бывает так, что сначала написано, а потом происходит?

– Почти что непрерывно. Я это давно поняла, но очень спокойно к этому отношусь.

– А с того момента, как поняла, не стала осторожнее?

– Я вообще очень осторожная. Я ничего такого не написала, что может принести вред мне или слушателю. Даже в самых злых песнях всегда самый добрый подтекст и всегда очень положительное направление. Даже если там все умерли, все равно наши победили. Взять песню: "На хрена нам война", по-моему, очень хороший сюда пример. Там все умерли, но на самом-то деле эта песня о жизни вечной, о том, что люди ушли из войны. Тут война на самом деле не совсем война, а скорее Вавилон, это ложный мир, это такая майя. И можно в этой майе очень долго находиться в плену каких-то ложных битв, ложных отношений, ложных объектов для завоевания или охраны…, а потом вдруг это понять и уйти. Но эту песню почему-то все буквально воспринимают, а там кроме буквального есть символический смысл. И символический смысл, кстати, поглавнее, чем буквальный. В человеке есть, грубо говоря, правая сторона и левая. Правая сторона – это наша ментальность, наш ум, а левая это наша интуиция. Так вот искусство, в основном, разговаривает через нашу левую сторону, через неосознаваемые вещи. А самый кайф, когда в песне бывает несколько слоев. То есть когда идет текст вполне связный и на буквальном уровне тоже понятно, и тоже логично, и тоже в нем есть какой-то смысл. Но человек, сам того не замечая, воспринимает еще и второй смысл. А кто потоньше, тот воспринимает до десятого плана. И даже до того смысла, о котором ты сам не догадываешься, потому что когда пишешь, имеешь дело с вещами неземными. Пишешь земными словами, но пишешь вещи неземные. Разумеется, это все бывает только при помощи игры теней, игры намеков, игры ассоциаций, игры связей, и сам не можешь понять, что ты такое написал. Потом хорошенько задумаешься и еще какой-то смысл раскопаешь. В принципе песенка – это же организм, вдруг раз – и какая-то штучка пробежала, такая живая, сама по себе. И как ты ее объяснишь? Если ты ее будешь расчленять, ты ее можешь убить. Она живет себе такая, а ты ею любуешься и знаешь, что да, она каким-то образом произошла из твоего сознания, через твое сознание. Но каким? Тайна сия велика. Да и вообще ты просто записал информацию, которую ты услышал.

– Ты занималась серьезно какими-нибудь практиками, кастанедовскими, например, или это просто было чтением?

– Это просто было чтением. Это была книжка (Кастанеды), которая просто поразила мое воображение, но я не могу сказать, что я с ней согласна на сто процентов и это моя замена Библии. Нет, это, скорее, как художественная литература прокатило, как мистический реализм. Павич, в принципе, из этого же огорода, хоть вроде бы и совсем из другого.

– Ты больше западный человек или восточный? Чья философия и чье миропонимание тебе ближе?

– Я никакой человек. Что мне запад с его цивилизацией и доминирующим английским языком и тошнотворной английской музыкой? Нет. Но и восток не мое. Есть такие люди, замороченные, Индию им подавай или Китай подавай. Я как-то спокойна к этому.

– Тебе это не приходилось или ты пролистнула и не задержалась?

– Я не задержалась. Все-таки я нормальный православный человек, достаточно ориентированный европейски. То есть то, что я читаю, то, что я люблю, либо нашенское, либо, получается, братья славяне… Как тот же Павич или та же Анна Сверщинскаяч, она полячка.

– Тебя в детстве воспитывали в православном духе или ваша семья была атеистичной?

– Меня не воспитывали, как атеиста, хотя времена были атеистические, и мои родители на вопрос есть Бог или нет отвечали: "А кто его знает…" Никто этого не может знать. Они отвечали довольно правильно, то есть оставили этот вопрос на мое усмотрение. Зато очень много мы говорили о бесконечности, о вечности, о звездах, о том, что если улететь за самую дальнюю звезду? Что там? Когда кончится вселенная? Оказывается, никогда. Уже в самом раннем детстве меня эти вещи занимали и волновали. Я очень сильно себе это все представила. Но я с самого начала была мистически чувствительна, я всегда чувствовала, что что-то такое в мире есть. И поэтому мне этот маленький шаг до православия сделать ничего не стоило. Мне не пришлось очень долго биться головой о стену и говорить: "Ну не понимаю я, ну объясните мне! Откуда Бог взялся и куда он девался?" Мне это все не надо. Я сразу в мире с этим оказалась. Мне в этом смысле очень повезло.

– А твое отношение к другим религиям?

– Я не отношусь к людям, ярым ортодоксам, которые считают… Как Калугин рассказывал, он видел на кладбище староверском бабуськи стоят, и там кто-то спросил: "Бабуськи, а как вы думаете, вы спасетесь?" А одна говорит: " Ну, я спасусь. Сестра Агафья – она тоже спасется. А вот сестра Марфа не спасется, она тут ходила к священнику обновленческому…" Я просто считаю, что не может человек такие вещи знать, не может их решать. И Бог, он не только велик и общ, он создал весь этот мир, он создал всех этих людей, а люди говорят на разных языках и формулируют разными словами, вернее пытаются формулировать, одни и те же непознаваемые вещи. И вот на разных языках они сформулировали одни и те же вещи, а потом у них формулировки не совпали, потому что ну слова там разные, потому что это можно так объяснить, а можно так. И все равно ты в полноте это не объяснишь никогда. И самое дурное, что они могут сделать, это начать друг друга за это убивать или гнобить. Это вообще маразм. Это не нашего ума дело, кто спасется, кто не спасется, кто правильно верит, а кто неправильно. Ну, вот я родилась в православной традиции, я родилась в России, православие мне нравится, оно очень полное, оно очень верное, это моя судьба. Только я не пойду огнем и мечом других счастливыми делать. Может, у них свое счастье. Бог-то очень многогранен, Он их тоже любит, Он их тоже создал, Он им тоже что-то говорит.

– Когда ты на сцену босиком выходишь, это эпатаж?

– Я редко на сцену выхожу босиком. Но вообще я могу выйти как угодно. Не то, что мне это все равно, но я могу себе это позволить. И по снегу я могу пройти босиком, что больно (?). К эпатажу, по-моему, это не имеет отношения, хотя за эпатажем у меня тоже не заржавеет. Если мне захочется встряхнуть людей чем-нибудь и зачем-нибудь, я встряхну. И мне кажется, это можно делать в искусстве. Зрители, они тоже немножко в спячке. Их надо иногда чуть-чуть щелкнуть по носу. Они раз – встряхнутся, что такое сказали? И дальше уже будут ловить каждое слово. Опять же они будут ловить первый смысл, поймают второй, сами не заметят. И босиком – это самое невинное развлечение, которое я себе позволяла…